Красная мельница, желтая пыль

- Знаешь, Николай, - сказал мне Василий Герасимович Стахорский, - хотел голосовать за одну партию, мне ее программа нравилась, но после того, как ее лидер сказала, что голода в Украине никогда не было, я в ней разочаровался и проголосовал за другую партию. Я тебе расскажу о своем детстве, а ты думай сам.

В свои восемьдесят три года Василий Герасимович подробно помнит все события своей жизни, всех участников этих событий и их точные даты. Рассказ приводится с минимальными изменениями.

ГОЛОД ПЕРВЫЙ

В 1928 году у моего отца было трое коней: серая кобыла Машка, черный жеребец Ворончик и красный жеребец Мальчик. Перед самой коллективизацией кобылу отец продал, а коней оставил.

Зимой, когда и людям, и лошадям делать особо нечего, старики устраивали скачки на лошадях. Они выводили на улицу своих любимых коней, сажали на них молодых парней и пускали их наперегонки от Варвариного угла (ныне - угол проспекта Октябрьского и ул. Остапа Вишни) до чугунки, как тогда называли железную дорогу. У одного хозяина на нашем квартале был рябой конь, которым тот хвалился как самым резвым скакуном. Но гнедой Мальчик обогнал этого коня, чем отец страшно гордился.

У отца была земля на хуторе Андриевского (район совхоза им.Шевченко), которую он обрабатывал вместе с братом жены. Во время коллективизации отец колебался - вступать в колхоз или нет. Мать этого не хотела, плакала, говорила, что отберут коней, и вся семья из хозяев станет батраками. Но отец по настоятельному совету старшего брата все-таки вступил в колхоз. Батраком он не стал, хоть лишился коней и надела.

Григорий, младший брат отца, в колхоз вступать не стал, остался единоличником. На него наложили первый налог, который он выплатил, затем второй. Григорий поднатужился, кое-что продал, но и этот налог выплатил. Последовавший тут же третий налог выплачивать уже было нечем. В счет налога полагалось сдать сорок килограммов мяса, независимо от того, держишь ты скот или нет; 160 штук яиц, двести пятьдесят литров молока с коровы и много чего еще. Кроме того, налогом облагалось каждое плодовое дерево или кустарник старше трех лет.

У Григория забрали дом и все имущество, а его самого с женой и маленьким ребенком, а также жившей с ними бабкой выставили на улицу. Единственное, что удалось отстоять и что не понадобилось государству - это черный полированный гроб на ножках, который бабка приготовила на смерть и хранила на чердаке. В гробу был еще и сверток с венчальной одеждой, в которой полагалось ее похоронить. Старушке повезло, ее забрал старший сын.

В 1930-м году мне было шесть лет, я пас коров с шести утра до вечера.

В 1932-м году коров уничтожили, а я, одетый в старый без рукавов пиджак старшего брата отца и обутый в большие, набитые соломой сапоги, был отправлен в школу. Учительница Сусанна Ивановна снабдила меня исписанной карандашом тетрадкой, поверх которого я и писал ручкой. Но проучился я недолго.

Однажды во время урока в дверь кто-то постучал. Сусанна Ивановна открыла дверь, и я увидел за ней своего отца. Я понял - что-то случилось. Отец пришел забрать меня из школы: «В колхозе есть для тебя работа. Дают две тарелки кофе».

Так я стал колхозником с заработком 1/2 трудодня. На центральный двор выгнали одиннадцать свиней, которых я должен был пасти. Кофе оказался мутной бурдой, заправленной для сытности то ли овсом, то ли ячменем.

Я приносил домой козельцы, выкопанные на пастбище, отец - конский щавель и лебеду, старшая сестра готовила из этого ужин.

Так было до тех пор, пока не появились первые зеленые абрикосы и колхозный горох, который я воровал, чтобы прокормиться.

Весной мою «свиноферму» перевели в другое место. Сторожем в свинарнике был некто Менька, сильно опухший от голода. Увидев у меня горох, он попросил принести и ему, но не молодой, а старый, потому что в нем меньше влаги...

Потом свиней опять перегнали на новое место, в районе совхоза «Авангард». Близилась уборочная. Люди тайком ножницами срезали зеленую пшеницу, чтобы как-то прокормиться. И только во время уборочной кормить стали досыта. Колхозникам платили за работу один килограмм хлеба в день, а тем, кто скидывал хлеб c косарок, хлеба давали вволю.

Перед первым сентября прошел дождь. Загнав свиней в свинарник, мы улеглись в землянке спать. Ночью из Богоявленского пешком пришел отец, разбудил меня и сказал, чтобы я бросал все и шел домой. Я немного прослезился из-за разлуки со своими хрюшками, к которым за год привык, но желание учиться было сильнее, и я пошел домой.

Там меня отстирали, отмыли и отправили в школу.

У нашего зятя Павла (моего деда по матери Павла Симоновича Матвеева - Н.П.) откуда-то была лошадь и маленькая, чуть больше тачки, повозка. Однажды к нему пришли и сказали: «Запрягай, будем возить покойников». Пошел с ним и я.

Напротив нас жила калека от рождения по прозвищу Фучиха, которая сама ничего не могла делать. Она пригласила девочку 14-15 лет копать огород. После работы Фучиха ее чем-то покормила и уложила отдыхать в сенях на рядюжку. Девочка уснула и не проснулась, умерла во сне. Мы с Павлом вошли в сени, он взял рядюжку у головы, я у ног, погрузили ее на тележку и отвезли на кладбище. Мне, восьмилетнему пацану, девочка запомнилась на всю жизнь, такая она была красивая. И до сих пор она перед моими глазами.

На кладбище была вырыта большая яма, в которую сбрасывали трупы. Покойников привозили на телегах, приносили в ваганах, на простынях... Мы с Павлом положили девочку в эту яму и прикрыли рядюжкой, на которой она уснула вечным сном.

ГОЛОД ВТОРОЙ

В 1947 году я работал грузчиком в порту в Николаеве, куда ходил каждый день пешком из Октябрьского. Ежедневно на рейде порта стояли до четырнадцати судов фирмы «Либерти», которые мы называли просто «либертосами». Каждый «либертос» брал на борт не менее десяти тысяч тонн пшеницы, а были еще водоизмещением двенадцать, четырнадцать и шестнадцать тысяч тонн. Эти после Николаева догружались в Одессе.

Зимой особой работы в порту не было, поэтому на зиму грузчиков сокращали. Работал у нас один мужчина семейный. Он был не толстым, а очень пухлым. Увидел в списках на сокращение свою фамилию и заплакал. Появился заместитель начальника порта Богуславский, и мужчина со слезами на глазах попросил не увольнять его, так как его семья умрет с голода. «Вы человек больной, - ответил Богуславский, - поищите себе другую работу. Мне здесь нужны люди здоровые». Мужчина заплакал и отошел. Платили в то время грузчикам один килограмм хлеба в день.

До пятнадцатого декабря сорок шестого года килограмм белого хлеба стоил два рубля семьдесят копеек, но его почти никто не брал, потому что было дорого. Брали в основном серый хлеб за девяносто копеек. Килограмм сахара стоил три рубля пятьдесят копеек.

За опоздание на работу до двадцати минут полагалось административное наказание, свыше двадцати минут - штраф в размере 25% заработной платы в течение четырех месяцев. Прогул - один год тюрьмы, мелкое воровство - также один год тюрьмы.

Моя сестра Евдокия работала на элеваторе. В самом начале декабря 1946 года у нее при обыске на проходной нашли в нижнем белье горсть зерна. За это она была сослана на один год в Коми АССР.

Новый указ от 15.12.46 года ужесточил наказания, а заодно и поднял цены на продукты. Серый хлеб подорожал вчетверо и стоил три рубля шестьдесят копеек за килограмм, сахар - двенадцать рублей. Это в то время, когда пшеница в «либертосах» уплывала за границу. Мелкое воровство и прогул «стоили» теперь пять лет тюрьмы.

Одна женщина пошла в поле собирать колоски, оставшиеся после уборки. Объездчик застал ее за этим занятием и застрелил. У женщины осталось две маленькие дочери. Объездчика судили и приговорили к одному году тюрьмы, но вскоре оправдали и выпустили.

Двое колхозников за две головки капусты получили по пять лет тюрьмы.

Бригадир рыбоколхоза дал трем рыбакам по килограмму тюльки из улова и на пять лет был сослан в Сибирь.

Таких случаев было великое множество.

Колхозная пенсия составляла восемь килограммов муки и бутылку постного масла или одиннадцать рублей с копейками.

Посмотрел бы сейчас отец, как я живу, cказал бы: «Васька, да ты в раю! У тебя есть все»...